«Я просила Бога умереть быстро». Рассказ девушки из Мариуполя
Рассказ девушки из Мариуполя о войне в Украине
Мариуполь — город в Украине, который больше всех пострадал в результате вторжения России. Тяжелые бои в городе идут до сих пор, город почти полностью разрушен. Украинское издание «Громадское» рассказывает об ужасных событиях в Мариуполе устами 17-летней Марии, которой вместе с семьей удалось покинуть разрушенный город.
Светловолосая девушка в венке из красных маков. Украинский костюм, бусы и в руках бандура. Такой семнадцатилетняя Мария Вдовиченко была на многих довоенных фото.
До недавнего времени она вместе с семьей жила в Мариуполе, была президентом школы, училась играть на бандуре, ходила с родителями в церковь.
- «Выстрелы в затылок» — расследование вины России в массовых убийствах в Украине. Фото
- «Украина проигрывает и сама виновата в войне». Кто стоит за пророссийской пропагандой в Грузии
- Татьяна и ее Алиса и Никита — история за одной страшной фотографией
Ее жизнь разом изменилась 24 февраля. Когда город начали обстреливать, дом, который был убежищем, превратился в руины, а из еды осталась лишь четверть куска хлеба размером с кулак.
Недавно семья Марии выбралась из Мариуполя. По дороге они пережили оккупацию и фильтрационный лагерь.
Мария рассказала историю своей семьи на одном дыхании. Дальше — ее прямая речь.
«Началась война. Собираемся!»
24 февраля в 3:50 мама услышала первый взрыв, вбежала к нам с младшей сестрой в комнату и громко сказала страшные слова: «Началась война. Собираемся!». Куда мы собираемся? Как собираемся? Мы быстро напихали в сумки теплую одежду, оставшуюся еду. Думали, что сможем уехать. Но не удалось — город закрыли.
Тогда начался настоящий кошмар. Люди выбегали из домов, пытались все скупить, снять наличные, заправить автомобили. А вокруг раздавались взрывы.
В 12 часов дня наш дом уже содрогался. В какой подвал нам бежать? Я звонила главе ОСМД, спрашивала, где нам прятаться. Мне отвечали, что наш подвал на это не рассчитан, там окна, ремонт, туда нельзя.
В тот момент у нас еще были все коммуникации. Запасы пищи и воды у нас были относительно небольшие, потому что думали, что это продлится три-четыре дня.
Что такое ванна в обычной хрущевке?
Прошло два дня после начала войны — связь, вода и свет пропали. Потом не стало газа. Мы поняли, что ситуация сложная.
На Мариуполь все это время летели снаряды. Левый берег города разрушался, до Приморского района доходили взрывные волны, все грохотало.
В квартире мы завесили окна, вставили между ними поролон. Думали, нас это защитит.
Прятаться решили в ванной. Бывали дни, когда мы уже знали, в какое время нас будут обстреливать. Только услышим какой-то шум, шелест, взрыв — сразу бежим в ванную. Это постепенно надоедало. Пропадала надежда, что все закончится, что нас спасут. Да и что такое ванна в обычной хрущевке?
Однажды утром, не помню точно, какого числа, мы лежали все в одной комнате. Слышали, как в квартире все ходит ходуном, как что-то падает в соседней комнате.
Но мы лежали и думали: нет, это где-то далеко, мы в это не верим.
Земля начала вибрировать, дом словно подпрыгивал. Мы быстро закрылись в ванной. Сначала была такая тишина, казалось, что что-то падает, и тут взрывная волна пробила все сверху донизу. Верхние этажи дома просто сложились. Падали куски бетона, мебель, шифер с крыши, летело стекло. Отовсюду раздавались крики.
«Люди были готовы убить друг друга за глоток воды»
Нам удалось выбраться из дома, отец приказал быстро идти в первый же попавшийся подвал.
Вокруг лед, стекло, шум, выстрелы, а мы бежим и думаем: «Хоть бы была лестница в подвал, хоть бы спуститься, хоть бы нас не придавило плитой».
Сестра добежала до подвала первой, за ней я и родители. Начали стучать и услышали, что внутри есть люди и они шепчутся. В конце концов какой-то мужчина открыл дверь и сказал, что не может нас пустить — мол, в подвале много людей, лишнего места нет. Отец не стал слушать, оттолкнул его, и мы вошли.
Внутри было 20 человек, наши соседи. Вместе с нами зашла еще одна семья с пятимесячным ребенком. То есть если бы мы не вломились, то под нашим домом погибла бы не одна семья.
В подвале мы видели разные ужасы. У людей заканчивались продукты, они превращались в зверей. Были готовы убить друг друга за глоток воды.
Еду не из чего было готовить, воду добывали из льда и снега.
Люди подвергались безумной опасности, когда выходили наружу — на них летели осколки, куски построек, камни.
Однажды перед нашей дверью в подвал разорвалась мина. Дыра была такая большая, что казалось, словно кто-то глубоко копнул. Мы думали, что нас засыплет, здание уже начало разрушаться. Боялись, чтобы подвал не стал нашей братской могилой.
«В этом подвале были только наши надежда и молитва»
Моя мама болеет шесть лет полинейропатией. Это поражение нервной системы. На фоне стресса она перестала ходить, у нее дважды останавливалось сердце. Аптеки не работали, лекарств у нас не было. Отделение скорой помощи, которое было против нашего подвала, разрушили.
Отец реанимировал маму, как мог и как знал — искусственное дыхание, массаж сердца. Таблетки приходилось искать под обстрелами. Мы не могли потерять маму. В этом подвале были только наши надежда и молитва. И все.
На десятый день пребывания там у нас остался один кусочек хлеба. Он был размером с мой кулачок. Мы делили его четыре раза. Свой кусочек я не смогла съесть, потому что мы очень долго голодали. Он был со мной очень долго. Я боялась, что все кончится и не будет даже его.
Люди между собой ссорились, скандалили, кого-то пытались выгнать из подвала, чтобы на один рот было меньше. Там не было доброты, только тьма, и мы уже чувствовали запах смерти.
Так продолжалось 12 дней.
«Мы отсюда не выйдем. Это моя могила»
Обычно ночные обстрелы начинались где-то в четыре утра. Потом был небольшой перерыв, а в 10 часов снова. Но в тот день все проснулись от неслыханного раньше шума в два ночи. Мы лежали и пытались уснуть. Чашка, стоявшая на полочке надо мной, прыгала. Звук был такой, будто я лежу и возле меня едет по четыре поезда с каждой стороны.
Обычно, когда стреляли, плакал ребенок, кто-то читал молитву вслух. В тот раз молчали все.
Вдруг земля начала вздрагивать, казалось, будто все летит на нас. С потолка падала штукатурка, кирпич.
Я лежала и думала: «Мы отсюда не выйдем. Это моя могила». Я уже отчаялась, не могла ни молиться, ни надеяться. «Это кончится, это не может быть долго. Человек страдает ради чего-то», — повторяла я себе.
В тот момент я была уверена, что умру и умру не одна. На одном одеяле со мной лежала моя семья.
Я все-таки решила молиться. Просила у Бога умереть быстро и не видеть смерти моих родных, не видеть, как они мучаются, а я не могу им помочь.
У нас ничего не было. Ни сил, ни надежды, ни даже нормальной аптечки. Все понимали: если попадет, то мы отсюда не выберемся. Как в соседнем здании, откуда так никого и не достали. Потому что это запрещали делать вражеские солдаты, да и это просто было невозможно.
«Или мы умрем от голода, или нас засыплет, или нас просто убьют»
С тех пор я не помню, как проходили дни. Мы были измучены, голодны, устали. Однажды отец сказал: «Или мы умрем от голода, или нас засыплет, или нас просто убьют». Российские солдаты ходили по подвалам, проверяли, кто там сидит, бросали бомбы. Когда к нам стучали, мы не отвечали.
В один из дней мы услышали от соседей, что можно уехать на Мелекино. У папы были старенькие разбитые обломками от построек и стекла «Жигули». Мы даже не знали, заведется ли машина, но она тронулась. Мы ехали под обстрелами, «Градами». Продолжались бои, а у нас была одна цель: выжить, выбраться из этого ада.
Доехали почти до Мелекино, там стоял пост «ДНР». Понимали, что вернуться назад не сможем, а дальше ехать не хотели: если не убили там, то убьют здесь, для врага мы ничто, просто мишень.
Нас остановили на блокпосту, спросили на место регистрации. «Мариупольские? Вам направо».
Куда это — «направо», мы не знали. Оттуда нас направляли дальше и дальше. Так постепенно сформировалась большая колонна из автомобилей и даже людей, шедших пешком.
Потом военные «ДНР» сказали ехать «вниз». Мы тронулись, а они просто стреляли по машинам и людям.
«На все наши деньги мы смогли купить две буханки хлеба»
Так мы доехали до Ялты (поселок в Донецкой области — ред.), где прятались более 10 дней в старом пансионате. Еды у нас не было, воду брали из колодца. Те наличные, которые у нас остались, стали ничем.
В Ялте как раз меняли власть на «ДНР» («Донецкой Народной Республике»), и они старались показать себя с хорошей стороны. Приглашали приходить к ним, называть свои имена и фамилии, чтобы получить гуманитарную помощь. Люди шли, чтобы выжить, не умереть от голода. Но никаких пайков там не давали — их получали местные, которые продавали их на базаре по космическим ценам.
В Ялте работали несколько магазинов, куда завозили продукцию из России. Цены высокие, очереди огромные. На те деньги, которые у нас были, мы смогли купить только две буханки хлеба. Мы их берегли, прятали, чтобы не отобрали.
Еще тогда же в Ялте была «денационализация»: солдаты ходили по домам, искали «националистов», «фашистов», как они говорят. Людей увозили в неизвестном направлении, кого-то убивали.
Голод, холод и страх замерзнуть
В Ялте к нам снова пришли голод, холод и страх замерзнуть. Все, что у нас было, — огонь, вода, чай и две буханки хлеба. Родители решили уезжать.
Так мы попали на фильтрацию в Мангуше. Там было два лагеря. Первый — для людей, которые шли пешком. Они могли проходить фильтрацию больше месяца, очереди были безумные. Люди вовсю пытались спастись и убежать. И еще один лагерь был для тех, кто машинами.
Лагерь — это не какое-то поселение, это просто колонны автомобилей. Перед нами в очереди было 500 машин, за нами еще тысячи.
Выходить из машин, искать еду, воду, идти в туалет запрещали. Повсюду ходили солдаты с оружием, угрожали, проверяли, смотрели, чтобы все были на месте.
Этот фильтрационный лагерь, как нам говорили, работал с 5 утра до 11 вечера, но на самом деле — пока они не проснутся, не позавтракают, не покурят, не поговорят по телефону, не поменяются, ничего не начиналось.
До гражданских им не было дела. Каждый час проходили два, а если повезет, три автомобиля. В ожидании своей очереди мы прожили в машине двое суток.
«Фильтрация начинается с 14 лет»
Фильтрация устроена так: у них есть блокпост. Туда заезжает машина, где проверяют каждый карман, бардачок, багажник, каждую сумку. У людей — одежду и все, что под ней. Мужчин раздевают на улице возле машин. Ищут татуировки, какие-то отметины, одним словом, «националистов».
Случалось, что не все пассажиры из машины проходили фильтрацию: они могли увести отца или мать, а машина должна была двигаться дальше. Люди терялись. У них было оружие, а у людей ничего.
Наша очередь подошла в 11 вечера, мы были последней машиной на тот день. Нас запустили, обыскали. Мама уже не ходила из-за своей болезни. Им с сестрой разрешили не выходить: сказали, что «фильтрация начинается с 14 лет».
Мы с отцом вышли. В 200 метрах от нашего автомобиля была будка из двух комнат. На улице стояли истощенные люди, у них не было одежды, а на улице мороз. У меня тогда так отмерзли ноги, что я не чувствовала пальцев на ногах.
Они просто ходили, разговаривали между собой, обсуждали женщин, которых замучили.
Я слышала разговоры между ними:
«А тот непрошедший, куда ты его дел?», — спрашивал один другого.
«Да расстрелял. Человек 10, может, больше. Не считаю, надоело уже».
Один мужчина, проходивший фильтрацию, вышел с огромными, испуганными глазами. Его трясло. Он говорил, что был жестокий допрос, его избивали. Его жену так и не отпустили.
«Они пытались найти людей, которые любят свою родину, которые хотели нормально жить»
Дальше была наша очередь. Я пошла в одну фильтрационную комнату, отец — в другую.
У меня сняли отпечатки пальцев, отсканировали документы, проверяли телефон. Задавали провокационные вопросы. О власти, об Украине, о моих собственных позициях. Они пытались найти людей, любящих свою родину, желающих нормально жить. Они издевались, унижали, могли обзывать, избивать.
У меня взяли паспорт, увидели, что мне 17. Я им не понравилась, вроде бы слишком молодо выглядела, а они как раз искали каких-то юных девушек.
Меня вытолкали оттуда. В машину меня сопровождал их вооруженный солдат.
Он толкал меня из-за того, что я якобы медленно шла. Я упала, разбила колено, но понимала: если сейчас не поднимусь и не побегу к машине, то не вернусь назад. Я побежала вовсю.
Мама увидела меня. У нее началась паника: что с отцом? Он не прошел? Его уже убили? Над ним издеваются? А я ничего не могла сказать. Сидела и не знала, что будет дальше.
Отец вернулся через 40 минут. Мы видели, как его вытолкали. Он вышел и упал. Пытался встать и падал. Но все же дошел до машины.
Из-за избиений на «фильтрации» отец потерял зрение
Отец нажал на газ, и мы тронулись. Прямого пути на Бердянск не было: мост взорвали, поэтому мы ехали по окрестностям, поселкам. Видели трупы, разбитую технику.
Уже по дороге у отца начались проблемы со зрением — он не видел.
В Бердянске мы ночевали в машине. Там отец рассказал, как проходила его фильтрация.
У него тоже попросили документы, взяли отпечатки пальцев, раздели, обыскали. Начали допрашивать, давили морально. Сначала толкали. Когда увидели, что у него пустой телефон, начались вопросы: «Почему телефон пустой? Что ты скрываешь? Мы тебе не верим!» И его просто ударили по голове. Он не помнит кто, как и чем. Вспоминает, как уже очутился на улице. От этого избиения отец потерял зрение, а нам еще нужно было ехать дальше.
От Бердянска до Запорожья стояли 27 блокпостов, и на каждом проверяли документы, машину, спрашивали, профильтрован ли. У людей забирали еду, теплые вещи, просили сигареты, спрашивали даже о наркотиках и алкоголе.
Мы ехали, а рядом шли бои. Что-то залетело под машину, произошел взрыв, машина подпрыгнула. Отец велел не беспокоиться — возможно, это была петарда. Но мы понимали, что на войне нет петард.
Дорога была тяжелой. Мы видели разрушенные дома, противотанковые мины посреди дороги, танки с буквой Z во дворах, обгоревшие тела на обочинах, разбитые автомобили. Вокруг нас пылал лес.
«Не бойтесь. Это — Украина»
На рассвете мы доехали в Орехово Запорожской области. Перед нами на дороге были каменные глыбы, ежи, колючки. Такое ощущение, что дышать становится легче, а потом впереди мы увидели украинский флаг.
Сначала испугались: неужели провокация? Неужели это еще один экзамен, который мы должны сдать?
Нас остановили. Говорят: «Добрый день! Покажите, пожалуйста, документы».
Мы показали, хотя все еще были уверены, что это провокация.
Нам говорят: «Не бойтесь. Это Украина».
Мы начали плакать. Не могли поверить, что мы под защитой, что нашли свою землю.
Потом мы поехали в центр помощи беженцам в Запорожье. Маме оказали медицинскую помощь, потому что она тогда еще не ходила. Отцу было очень плохо: он не видел. Мы с сестрой были истощены эмоционально. Мы были психологически сломлены.
Волонтеры помогли нам доехать до Днепра.
В городе отца обследовали двое врачей, заключили, что у него травма в результате контузии. На одном глазу полная потеря зрения, а другой видит, словно через целлофановый пакет.
Чтобы получить качественную медицинскую помощь, волонтеры отправили нас во Львов. Здесь отец еще раз прошел обследование. Нам сказали, что его лечение будет долгим, сложным и дорогим, возможно, придется ехать за границу.
«Мы не можем потерять нашего отца. Он нас спас, теперь мы должны помочь ему», — в конце нашего разговора добавляет мама Марии, Наталья Сергеевна.
