Письма из тюрьмы в Армении. «Жертвы и палачи»
Это одиннадцатое письмо Юрия Саркисяна
Предыдущие письма:
Первое письмо: воля, неволя и все, кто в доле
Второй письмо: там, где сон предпочтительнее реальности
Третье письмо: будущее прекрасно, когда оно есть
Четвертое письмо: последнее предупреждение
Пятое письмо: человек всегда на распутье
Шестое письмо: горечь сладкой мечты
Седьмое письмо: Свобода – и скомканная жизнь
Восьмое письмо: опасное соседство
Десятое письмо: «В чем была моя ошибка?»
Л юбая ситуация – это проверка тебя. Хочешь того или нет. Прилагаемые обстоятельства — лишь множество неизвестных в твоем уравнении. И аттестация неминуема. Однажды я свой тест провалил. С тех пор ежедневно слышал слова пятнадцатилетнего мальчика, слова, полные боли: «Подонок, знаешь ли ты, чьего отца убил! Я – Сергей». Словно голос моей совести — изо дня в день. И вот он исчез.
Шестого ноября мне отказали в условно-досрочном освобождении. Процесс вылился в очередной суд за преступление, совершенное четверть века назад. Повязка на глазах Фемиды символизировала отнюдь не беспристрастность. Ослепленные воспоминаниями люди судили виновника своих несчастий. Потерпевшим предоставили право карать. И они им воспользовались.
Пятнадцатилетний подросток вырос. Он говорил о переживаниях, о бессоннице и беспокойных мыслях, о желании отомстить мне и моим родным. Он сказал, что стал потенциальным убийцей. И что хочет простить, освободить свою душу для жизни. Но ему не нравится, что в моих статьях его отец выставляется в негативном свете. А значит я не исправился и не достоин свободы.
Сын погибшего Арутюна Джульфаяна назвался Саргисом. У голоса же моей совести было другое имя. Не знаю, почему мне запомнилось имя Сергей.
Вдова погибшего Хачика Айрапетяна оказалась милосердней. Она знала, что меня ждут жена и дети. Знала все о муках разлуки. И не захотела отказать мне и моей семье в праве на воссоединение. Но и согласиться на освобождение убийцы своего мужа не решилась: «Я не могу приговорить человека к смерти. Пусть решает суд».
И суд решил. Во имя социальной справедливости.
Но в чем она заключается?
В возможности возмещения причиненного вреда – моим наказанием; и в соразмерности этого наказания страданиям потерпевшего.
Нигде не упоминается о правах третьего участника трагедии — семьи преступника. Словно их и нет.
А они есть. Живые и страдающие. В тот роковой день марта девяносто четвертого удар судьбы обрушился на меня с оглушающей силой. Я потерял все. Семью, свободу, доброе имя, смысл жизни… Все, кроме души и сердца. И мне больно из-за потерь. Из-за горя, причиненного другим, — и моим самым родным, и абсолютно чужим людям. Больно из-за того, что ничего не могу исправить. Из-за тюрьмы. Из-за всеобщего равнодушия, которое хуже любой тюрьмы. Но мне некого винить, кроме себя.
Убийство – это всегда самоубийство.
Беда поселилась и в моей семье. И чужую боль я понимаю еще и потому, что сам переживаю не меньшую. Переживаю постоянно, во сне и наяву, всякий раз по-новому, два с половиной десятка лет.
Если бы я мог вернуть жизнь тем, у кого ее отнял, то сделал бы. Но я не могу. Лишь попытался вернуть жизнь в собственную семью. О чем и просил Суд и потерпевших.
Меня не услышали. И не увидели. Для них преступник – это бездушное обезличенное существо. С его чувствами можно не считаться. Его слезы — крокодиловы. А следовательно, его близкое окружение заслуживает ту же участь. Во имя социальной справедливости.
С точки зрения закона, морали и этики, цель, достигнутая неправедными методами, сам результат делает неправедным. Это относится и к умышленному проявлению агрессии (даже с благими намерениями).
В зале суда стоял не просто осужденный за убийство, совершенное двадцать пять лет назад, а человек, раскаявшийся и осознавший свою ошибку. Его освобождения ждали жена, сыновья, выросшие без отца, тринадцатилетняя дочь. Это всем им Суд и потерпевшие отказали в праве на жизнь. Живых хоронят в память о погибших. Такова социальная справедливость.
Убийство искупить невозможно. Как нельзя объяснить. Или оправдать. Об этом я пишу в моих статьях. Об отношении к жизни другого — как к своей собственной. Важны не обстоятельства убийства, а сам факт как абсолютно неприемлемый. Подробности излагаются, чтобы подчеркнуть недопустимость проступка. Всегда есть другой, лучший, более правильный путь.
Я не знал ни одного из убитых до того страшного дня.
Несколькими месяцами ранее, в конце девяносто третьего, я отвел знакомых из Грузии на черный валютный рынок Еревана, который находился около одноименного кинотеатра. И вернулся к своим заботам. И лишь весной девяносто четвертого оказалось, что забот у меня прибавилось.
Знакомым из Грузии продали огромную партию фальшивых рублей. И они хотели получить компенсацию. Я взялся договориться о возврате денег и без труда вышел на того, кто провернул аферу с фальшивкой. Арутюн Джульфаян заверил меня в своем неведении — якобы исполнял роль посредника. Он кому-то позвонил, о чем-то договорился, пообещал уладить недоразумение. И пригласил к себе домой.
Жене Арутюна, Тамаре, мы сообщили, что я приехал из России с намерением купить квартиру, для чего требуется соответствующая сумма в долларах. Арутюн не хотел посвящать супругу в свои не совсем легальные дела. По крайней мере, я понял именно так. Мы пили кофе на кухне и проверяли на детекторе банкнот собранные Арутюном деньги.
Спустя час появился Хачик Айрапетян. И мы втроем на машине Арутюна поехали за основной суммой. Где-то в городе к нам присоединились еще двое. Побывав в нескольких местах, мы подъехали к тому злополучному дому. Я хотя и имел при себе оружие, но все же беспокоился.
Было около трех часов дня, мы находились почти в центре, напротив отделения милиции, вокруг много людей… Но тревога не оставляла. Остановились у пятиэтажного здания. Я, Арутюн и Хачик вышли из машины, а те двое остались. Меня пропустили вперед, во мрак подъезда. И все вместе пустились в последний путь. На пятый этаж. Но не дошли.
Услышав шепот, я перестал сомневаться. Нагнулся, словно хочу поправить штанину. Они прошли дальше. Это было между третьим и четвертым этажами. Подняв голову и увидев ствол пистолета перед глазами, я среагировал моментально. И оказался быстрее. Два безрассудных выстрела…
Возможно, меня просто хотели напугать, предупредить, пригрозить. Но этого уже никто не узнает.
Будь у меня время на размышление, смерти удалось бы избежать. У судьи и потерпевших времени было предостаточно. Но меня и мою семью обрекли на муки. На годы. Или навсегда.
