Письма из тюрьмы в Армении. «В чем была моя ошибка?»
Это десятое письмо Юрия Саркисяна
Предыдущие письма:
Первое письмо: воля, неволя и все, кто в доле
Второй письмо: там, где сон предпочтительнее реальности
Третье письмо: будущее прекрасно, когда оно есть
Четвертое письмо: последнее предупреждение
Пятое письмо: человек всегда на распутье
Шестое письмо: горечь сладкой мечты
Седьмое письмо: Свобода – и скомканная жизнь
Восьмое письмо: опасное соседство
К ак я и обещал, эта статья — рассказ о том, почему пожизненно осужденный с армянской фамилией носит кипу и исповедует иудаизм. Моя мама еврейка, а еврейство передается детям по матери. Так что мне не пришлось выбирать своего Бога — Он Сам некогда выбрал народ Израиля. А я лишь вернулся к традициям, как блудный сын.
Кажется, что я шел в этом направлении с первых детских неуверенных шагов, с личных маленьких неудач. Учился стоять, ходить и падать; учился быть самостоятельным. Набирался опыта и становился тем, кем делали меня мои достижения. До десяти лет воспитывался мамой: отца рядом не было, и не было мужского примера для подражания. После десяти он, отец, появился, но так и остался чужим. А родным стал Отец небесный.
В девятилетнем возрасте я впервые обратился за помощью и защитой не к маме, а к Высшей силе: в трудные минуты и совершенно непроизвольно. Мама на тот момент находилась далеко. Все произошло весной: природа радостно пробуждалась, люди тоже. Мы, мальчишки, весело обкатывали застоявшиеся велосипеды. Я скатился на своем «Школьнике» по пологому берегу на покрытую льдом реку, и помчался, лихо огибая проталины.
На середине реки я вдруг провалился в широкую полынью, покрытую ледяной коркой. Велосипед мгновенно пошел ко дну, а я попытался спастись, хватаясь за тонкую корку. Но лед обламывался, намокшая одежда тянула вниз, холод и страх заставляли барахтаться, терять силы… И я закричал: «Отец! Помоги!». Потом еще громче: «Помогите!»
И Бог не замедлил с ответом: сначала показался край широкой доски, затем — сам спаситель. Он быстро обвязал меня веревкой под мышками, аккуратно подтащил к себе и обхватил руками. Дальше нас обоих тянули его коллеги — работники с водонасосной станции.
Имен своих спасителей я не запомнил. А через какое-то время забыл и о том, как взывал к Небесам. Но покровительство Всевышнего ощущал всегда. Хотя из чистого упрямства списывал на счет везения. Однако ловушки, подобные полынье под ледяной коркой, встретятся еще не раз.
Мое детство не было безоблачным. Но и несчастливым его не назовешь. Да и вообще я думаю, что восприятие ребенка гарантирует счастье в любых условиях: вокруг так много хорошего, что плохое — как капля в море. И я умел проводить время: устраивал разные потехи, походы на природу, увлекался литературой, любил поэзию, музыку. Ненавидел драки, ссоры, бранные слова. Не любил курильщиков и пьяниц.
В те годы я не анализировал свои предпочтения, да и не сумел бы связать нетерпимость к слабостям и порокам с генетической предрасположенностью, с Божьими запретами, впитанными с молоком матери. О том, что моя бабушка и мама еврейки — я знал. Но также слышал, как за глаза меня называли «армяшкой». И обе национальности как-то взаимоисключали друг друга. По моей детской наивности.
До шестого класса учился в Забайкалье и рос без отца. С одиннадцати лет вплоть до ареста провел в Тбилиси, в отцовском доме и в разлуке с мамой. О первом факте я даже не задумывался — я в нем родился. Но без мамы во мне что-то надорвалось. Так и остался с тех пор где-то посередине чужим для обеих сторон.
С моей памятью случилось нечто странное: помню мамины руки, ее любимый костюм… и все. Родное лицо, глаза, голос — забыл начисто. Нас разделило не расстояние в десять тысяч километров, а бездонная пропасть в сознании — расплата за необъяснимое предательство.
И даже спустя сорок лет, увидев фотографию мамы из моего детства, я ее не узнал: никаких чувств, ассоциаций, ни одного воспоминания. Лишь в голове звучали слова царя Давида: «Ведь оставили меня отец и мать, а Господь приютил меня».
Отрочество точно счастливым назвать не рискну.
Потом была армии, более взрослые игры. Был призван служить великой империи света. Вернулся, застав лишь агонию злых темных сил. Союз развалился, нас предали те, кому доверяли — идеологи светлого коммунизма.
Ситуация неоднозначная, но я быстро сориентировался и ушел в бизнес, одновременно поступив в институт на экономический. Первой же успешной сделкой привлек внимание криминала — и началась пятилетняя война за выживание, которую я проиграл. И все завершилось убийством.
Глаза в глаза, люди-звери, неумолимый разум, ожог вокруг пулевого отверстия — все как в замедленной съемке. Позже, на протяжении десятков лет я проживал этот день тысячи раз и нашел множество вариантов благополучного исхода. Но на момент конфликта видел лишь одно решение и далеко не оптимальное.
Страшный выбор как эффект домино: нравственное падение влечет за собой такие же качественные изменения во всем остальном. Я не верю, что можно хладнокровно отнять у кого-либо жизнь. За доли секунды до спуска курка с тобой происходит такое, что пером не описать. Эмоции и чувства переполняют, кровь приливает к голове, разум затуманивается… И никакими благими намерениями себя не оправдать. Другого человека убивает — уже не человек!
В следующее мгновение на улице я шарахался от каждого встречного, убегая с места убийства. Едва успел предупредить сестру о случившемся, как у ворот раздался визг тормозов нескольких автомобилей. Ухватился за край крыши, подтянулся и… рухнул обратно с обломком шифера в руках. Не теряя времени, прыгнул в открытый погреб и кое-как задвинул крышку.
Над головою металась смерть, клацая затворами. Мои пальцы судорожно сжали рукоять пистолета. Казалось, еще одна кровавая развязка неизбежна и вот-вот прогремят выстрелы. Но преследователи словно ослепли, не видя полуоткрытой крышки погреба, о которую то и дело спотыкались.
Один предположил, что преступник скрылся через крышу, другой — что он вообще здесь не появлялся. Десятки людей осматривали дом и пристройки, игнорируя мое убежище. Затем допросили хозяев и ушли, оставив засаду.
Не помню, сколько это длилось, но в тот миг моя душа вновь обратилась к Богу. Я спасся. На тот момент только физически. Через несколько дней покинул убежище, перебрался в другое место и — забыл… о Боге, душе и происшедшем. А впереди ждали другие испытания.
Несмотря на меры по моей поимке, предпринятые спецслужбами, мне удалось уйти из Армении, по дороге избежав столкновения с голодной стаей волков. Перейти границу помогли незнакомые люди, с которыми у нас оказались общие друзья. А от четвероногих убийц спасся в каком-то заброшенном домике, встретившемся на пути как раз вовремя.
Шесть месяцев скрывался от ответственности. Несколько раз сменял убежище. Но был выдан соседом и пойман в доме отца. Затем суд, смертный приговор, помилование… И вот уже двадцать четыре года за решеткой. В тюрьме я понял, каким не должен быть и какие взаимоотношения с людьми неприемлемы.
Помню щемящее чувство одиночества: оно сопровождало повсюду. Жизнь представлялась сплошным монологом: каждый говорит свое и никто никого не слушает. Но чем дольше живу на свете, тем больше убеждаюсь, что жизнь человеческая — это диалог, диалог с Богом: делами, словами и мысленно я обращаюсь к Нему; и получаю ответ — все то, что со мной происходит. По принципу «мера за меру».
