“Мой Карабах”. История четвертая: как готовилась книга про события в Сумгаите
Это четвертая история из серии армянского журналиста и писателя Марка Григоряна “Мой Карабах”, которую он написал специально для JAMnews.
Вся серия «Мой Карабах» — тут
Горечь на митингах и книга о Сумгаите
Одним из важнейших моментов в событиях вокруг Карабаха стало решение Совета народных депутатов Нагорно-Карабахской области в полном соответствии с законами СССР обратиться к Верховным советам Азербайджана и Армении с просьбой согласиться на переход из одной братской республики в другую.
Это было еще в феврале 1988 года, но постановление, принятое областными депутатами, приобрело актуальность в начале лета, когда Верховный совет Армении под давлением демонстраций, митингов и забастовок наконец решил дать согласие на вхождение Карабаха в состав Армении.
Как и ожидалось, власти Азербайджана буквально через два дня официально подтвердили, что область является частью Азербайджана.
Прошел месяц, и президиум Верховного совета СССР, проведя пленум, в прямом эфире транслировавшийся по телевидению, оставил Карабах в составе Азербайджана.
Если говорить в терминах политики, то это должно было означать конец армянским требованиям, так как давало ясный сигнал: решение принято, и отступать от него Москва не будет.
Но то, что ни Баку, ни Москва не отдадут Карабах Армении, стороннему наблюдателю было бы понятно с самого начала – сигналы, поступавшие из Москвы и Баку, ясно показывали, что рассчитывать на широкий щедрый жест не приходится – власти в Советском Союзе не привыкли слушать мнения своих подданных. Наоборот, подданные должны были слушать, что им говорят. Слушать и выполнять.
В настроение ереванских митингов начала вплетаться горечь. Росло ощущение тупика, безысходности. И все равно, я не помню, чтобы кто-либо в моем окружении вслух спрашивал: «Неужели это все было зря? Неужели люди, погибшие в Сумгаите и Карабахе, отдали свои жизни напрасно?» Но допускаю, что этот вопрос назревал, и если бы ситуация не менялась, он рано или поздно должен был быть задан.
Но тогда нам было не до вопросов. Мы бастовали в знак протеста против решения Москвы.
Бастовал и я. Разумеется, не в одиночку, а вместе с институтом ЕрНИПИ АСУГ, где мне оставалось работать всего несколько недель. В институте мы по всем правилам провели долгое и шумное общее собрание, проголосовали и отправились бастовать.
Уходя на забастовку, я взял с собой большую электрическую пишущую машинку «Украина», чтобы допечатать диссертацию. В те дни я почти перестал ходить на митинги, потому что оформление диссертации отнимало у меня практически все время.
Я был так занят, что почти перестал ходить в Союз писателей, где работал мой друг и однокурсник Самвел Шахмурадян – Шах, как мы его называли. Я уже писал о нем – это он привел меня на первый карабахский митинг. К середине 1988 года Шах был уже довольно известным журналистом и публицистом, пробовал свои силы в писательстве.
Иногда я все же к нему ходил. Но даже когда я заглядывал в его маленькую комнатку на втором этаже, часто оказывалось, что у него нет времени – Шах с головой окунулся в деятельность, связанную с комитетом «Карабах». Он все время куда-то спешил, в его кабинете все время кто-то был, там не умолкая звонил телефон, сигаретный дым стоял столбом.
Но как-то Шах позвонил мне сам и предложил встретиться. Для меня эта встреча стала очень важной в понимании трагичной стороны карабахского конфликта, который до этого для меня укладывался в чисто ереванские события – хождение на митинги, обсуждения политической ситуации, обязательное периодическое посещение оперной площади, когда она не была оцеплена войсками, участие в забастовке.
И это при том, что уже слышны были отголоски будущих этнических чисток в Азербайджане и Армении, уже можно было слышать рассказы о погромах армянских домов в самых разных городах Азербайджана, уже доносились до нас истории о том, как «азербайджанцы из такого-то района начали уезжать». Но мой мир и мое восприятие все еще оставались чисто ереванскими.
Когда мы встретились, Шах предложил помочь ему в работе над книгой, которой он интенсивно занимался в тот момент. Книга должна была называться «Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев».
Я сразу же согласился. Моя роль сводилась к следующему: Шах передавал мне кассету с записью интервью кого-либо из беженцев из Сумгаита. Мне нужно было расшифровать это интервью, напечатать его на машинке, передать Шаху текст и получить следующую кассету. И так – сколько смогу, потому что кассет с рассказами пострадавших от сумгаитских погромов было больше пятидесяти.
Я, конечно, не обрабатывал все эти кассеты. Думаю, через мои руки прошло не больше десяти-двенадцати.
Сейчас я понимаю, что Шах меня щадил, не давая возможности общаться с беженцами из Сумгаита. Если их рассказы так потрясли меня в записи, где были только голоса – без лиц, без глаз, без мимики и жестов – можно представить, как сильно на меня подействовало бы общение с беженцами.
Кроме того, он сказал сразу, что не собирается упоминать моего имени в книге. Мне было ясно, что он хотел оградить меня от возможных неприятностей с КГБ. А «контора» следила за каждым его шагом.
Словом, я взял первую кассету, пришел домой, вставил в магнитофон, надел наушники, заправил печатную машинку…
В течение следующих трех недель я жил странной и неестественной жизнью. Утром я завтракал и уходил на работу – уже в школу – а вечером садился за стол, надевал наушники… и на меня наваливались страшные трагедии.
Женские и мужские голоса рассказывали совершенно жуткие истории. Истории о том, как люди прятались в подполе, а по их квартирам ходили погромщики и мародеры, как ломали двери в их дома, как озверевшая толпа ходила из дома в дом в поисках армянских молодых женщин, чтобы их изнасиловать.
Кто-то рассказывал бесцветно и отстраненно, кто-то эмоционально, кто-то со слезами. И все это были непредставимые сцены, совершенно дикие истории, невозможные в конце ХХ века.
«… Они ворвались к нам домой, и, не обращая внимание на то, что на полу лежит убитый человек, они начали разворовывать две комнаты…»
«Я помню, что когда меня били, когда срывали одежду, я не чувствовала ни боли, ни стыда, потому что в то время все мое внимание было приковано к Карине…»
«Отец был без сознания, у него мозги были видны, глаза в крови, на голове были очень глубокие раны… его арматурой били».
«Один брат лежал перед домом, у подъезда, другой – под боковым окном…»
Истории беженцев из Сумгаита, которые я слушал и расшифровывал по вечерам, воздействовали на меня странным образом: я почти перестал спать. И те три недели, когда я работал с кассетами Шаха, я заставлял себя ложиться глубокой ночью и лежал с открытыми глазами, пока не начинало светлеть. Потом засыпал на пару часов. Утром надо было идти в школу.
Книга «Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев» вскоре была опубликована. В этой книге всего пара «моих» интервью, поэтому моего имени среди авторов книги нет. Большая же часть текстов, подготовленных мной, должна была войти во второй том, который не был опубликован.
