“Мой Карабах”. История вторая: 1988 год, первые карабахские митинги

Это вторая история из серии армянского журналиста и писателя Марка Григоряна “Мой Карабах”, которую он написал специально для JAMnews.

Вся серия «Мой Карабах» — тут

1988 год. Первые карабахские митинги

год для меня начался 21 февраля, в день, когда мы с Самвелом Шахмурадяном собирались пойти в музей композитора Александра Спендиарова. Там, в музее, мы хотели навести справки о судьбе рукописи дочери композитора Марины, описавшей, как в 1940 году ее, молодую талантливую певицу отправили в ГУЛАГ, обвинив в покушении на жизнь Сталина.

Но до музея мы не добрались. Ни в тот день, ни позже. Не добрались потому, что когда мы встретились, Шахмурадян сказал:

– А давай пойдем на митинг.

– Какой митинг?

– Через полчаса у оперы начинается митинг, на котором будут говорить о том, что Карабах попросился выйти из состава Азербайджана и стать частью Армении.

Словом, вместо музея мы оказались на митинге. Это был первый из череды карабахских митингов, изменивших всю нашу жизнь и сыгравших огромную роль в падении Советского Союза.

огда все казалось простым: если в свое время Карабах оказался в составе Азербайджана по злой воле Сталина, то Горбачеву, объявившему политику перестройки и гласности, нужно было исправить одну из крупнейших ошибок Сталина, вернув Нагорно-Карабахскую автономную область Армении, где она по справедливости и должна была быть.

По этой упрощенной логике надо было лишь достучаться до Горбачева, донести до него историческую правду, и проблема была бы решена. Казалось, что Горбачеву нужно будет на принятие справедливого решения всего несколько дней, максимум неделя.

Обратите внимание на одну важную деталь – в этой логике не было места Азербайджану и азербайджанцам. Первые карабахские митинги были направлены в сторону Москвы, были рассчитаны на реакцию из центра. И она не замедлила проявиться. Приехавший в Ереван член Политбюро Долгих, глядя на толпу в несколько десятков тысяч человек (200 тысяч, по некоторым оценкам), назвал ее «кучкой экстремистов».

Через пару дней, выступая на митинге, первый секретарь компартии Армении Карен Демирчян в ответ на требования присоединения Карабаха к Армении раздраженно сказал: «Разве Карабах у меня в кармане?!»

На том митинге меня не было, а о словах Демирчяна я услышал по «Голосу Америки», потому что из-за эмоций первых митингов у меня разыгралась язва желудка, и я попал в больницу. Там же, в больнице, узнал я о сумгаитских погромах.

Это был огромный шок для меня, как и для очень многих в Армении. Мы были совершенно не готовы к тому, что наши справедливые требования к Кремлю получат такой ответ, причем не из Москвы или Баку, а из небольшого промышленного городка недалеко от азербайджанской столицы.

На ереванских кухнях и на митингах, почти каждый день собиравшихся на оперной площади, говорили о страшных вещах — сотнях убитых армян, изнасилованных девушках, которых потом сжигали, взрезанных животах, о толпе погромщиков, рыскавшей по улицам… Казалось, мы вдруг снова очутились в 1915 году, когда армян резали только за то, что они были армянами.

И было так дико и непривычно ощущать, что советская власть, которая проникала повсюду, в том числе и в наши мысли, ничего не смогла сделать, чтобы остановить погромщиков. Не смогла или не хотела? Не хотела или сама их организовала?

Многие растерялись, не зная, что думать. Мы вдруг оказались в условиях, когда единственным способом узнавать, что происходило в соседней республике, были митинги, собиравшиеся на оперной площади Еревана. Не менее важным источником информации были сплетни. Советская пресса молчала.

Но были еще и «враждебные голоса». И они – «Голос Америки», «Радио Свобода», Би-би-си – сообщали, что могли. Но и они могли немного — СССР был еще крепок для того, чтобы не допускать корреспондентов в те места, где происходили события, способные поколебать мифы о единстве советских народов, дружбе и братстве, а также о счастливой жизни национальных меньшинств.

В те дни я, как и многие другие, неожиданно ощутил себя отрезанным от мира: советское телевидение о событиях молчало, лишь иногда показывая партийных функционеров разного уровня или «уважаемых людей», читавших очередные проповеди на тему о братстве народов.

У тех, к кому эти проповеди были обращены, они могли вызывать лишь раздражение. А для тех, кто не был вовлечен в конфликт, они ничего не значили. Получалось, что они никому не были нужны.

ыписавшись из больницы, я отправился в Москву, где в то время учился в аспирантуре. Диссертация у меня была в целом готова, надо было лишь закончить ее оформление, публикаций у меня было более чем достаточно, словом, оставались формальности, которые нужно было добить. В Москву я отправился не налегке – в столицу надо было доставить брошюры, разъясняющие «единственно справедливую позицию» по карабахскому вопросу.

Со временем армянская позиция менялась, во главу угла выдвигались то гуманитарные, то политические аспекты, потом целью карабахского движения стала независимость Армении, а спустя пару лет все это отошло на второй план – началась война.

Но я сознательно не пишу здесь о том, что было после 1988 года, потому что моя цель – не описание «армянской позиции» в конфликте, а рассказ о том, что я, тридцатилетний, чувствовал в 1988 году.

Тогда, весной 1988 года, я был уверен: карабахский вопрос, в первую очередь, проблема гуманитарная. Картина вырисовывалась такая — армянам в Карабахе жить очень тяжело. Настолько тяжело, что армян в Карабахе со временем становилось все меньше – они предпочитали уехать, убежать, эмигрировать со своей родной земли, с того места, где они родились и выросли, где похоронены их предки, наконец, с исторической армянской земли.

Да, население Нагорного Карабаха вообще в советские годы уменьшалось (это была единственная советская область, не затронутая войной, где население уменьшалось, а не росло), но с течением времени армян становилось меньше и в процентном соотношении. Если в 1925 году армян было около 90 процентов, то к 1988 году – уже около 75 процентов.

И это вызывало опасения, что Карабах постигнет та же участь, что и Нахичевань, регион, в начале века заселенный армянами, которых к 1988 году осталось менее двух тысяч человек в двух деревнях.

Я могу сейчас ошибаться в цифрах – все-таки прошло почти 30 лет. Но помню, что на митингах, игравших тогда огромную роль в определении общественного мнения, говорили, что гуманитарная ситуация в Карабахе не просто плохая, а она хуже для армян, чем для азербайджанцев, потому что такой была политика Баку – сделать так, чтобы армян в Карабахе не осталось.

Но время шло, и я стал замечать, что среди моих друзей и знакомых появляются разные точки зрения.

Об этом – скоро в следующей истории из серии “Мой Карабах”.