Пластинки с Сухого моста в Тбилиси, или Прощай, советская Грузия

В классическую музыку я влюбился еще до рождения. Особенно в Концерт № 21 для фортепиано с оркестром Моцарта.

Я, находясь еще в утробе, слушал концерт си-бемоль мажор Моцарта в исполнении Робера Казадесиуса.

Также приходилось слушать, как скрипит игла проигрывателя на советской пластинке, как начинает заедать каждый раз в одном и том же испорченном месте каденции, именно в самом конце первого Allegro.

Будь моя воля, из любви к историческим сплетням с большим удовольствием я послушал бы тот же концерт в исполнении эксцентричной Марии Юдиной – Сталин, услышав по радио, потребовал запись.

Но ее не было — концерт передавали по радио впрямую. И тогда в ту же ночь «особисты» привезли Юдину в студию, где ее уже ожидал оркестр. Так была сделана запись.

Эту историю я услышал уже после рождения. Поэтому до рождения должен был удовлетвориться тем исполнением, которое мой 20-летний отец выбрал для моей 19-летней находящейся в положении матери.

• Что говорит Тбилиси. Видео
• Искусство или социальный протест – что движет грузинским стрит-артом
• Необыкновенные истории сухумского скульптора Архипа Лабахуа. Видео
• Избегающий всех: первое и последнее интервью азербайджанского гитариста Сехавета

Отец мой [известный грузинский художник Гия Бугадзе] лично менял пластинки, осторожно убирал иглу проигрывателя с испорченной каденции и так старался проигрывать музыку, чтобы с одной стороны не беспокоить моего деда, по обыкновению смотрящего советскую информационную программу «Время», а с другой – чтобы сын в возрасте минус восемь месяцев отчетливо слышал музыку в животе его жены.

Как оказалось, мне прекрасно слушалось, поскольку спустя тринадцать лет после рождения именно с фортепианных концертов Моцарта я начал собирать коллекцию пластинок, которые покупал на тбилисском Сухом мосту.

И так и не останавливался.

Классическая музыка, хоть и проникла в меня через маму, но она на фоне отца была все-таки пассивным слушателем.

Отец же мой – активный слушатель. Симулированию дирижерства я у него научился – все, кто любят симфоническую музыку, хотя бы раз представляли себя дирижерами. Иначе быть не может. У проигрывателя. Дома. Не умея. Некоторые поют, принимая душ (я – не исключение), другие имитируют дирижерство – ради удовольствия, от прилива чувств.

Одно из первых моих сознательных воспоминаний связано с папиными плечами. Мой отец в своей плохо освещенной с низким потолком и не приспособленной для художника мастерской стоит у холста и рисует, а я восседаю на его плечах и смотрю на все с высоты.

В памяти два воспоминания — запах масляных красок и звуки проигрывателя с пола. Музыку не помню, помню чувство, хотя сегодня знаю, что папа тогда слушал своего любимого Малера.

Советское музыкальное издательство «Мелодия» выпускало голубые пластинки, которые потом очутились в моей коллекции — девять пластинок с изображением какого-то странно растрепанного с залысинами Рафаэля Кубелика и одна голубая, на обложке которой была фотография Виллема Менгельберга, то ли дирижирующего, то ли читающего лекцию.

Другой Малер в советскую Грузию не поступал. В любом случае, у отца его не было. Он слушал эти голубые пластинки Малера и рисовал свою трилогию, на полотнах которой и сегодня приписаны названия различных частей симфоний Малера: Urlicht – вторая симфония, первая и последняя части и Adagietto пятой симфонии.

Последние две я вижу каждый день. Одно из полотен Urlicht считалось потерянным во времена хаоса 1980-х годов и «тбилисской войны». Хотя несколько лет назад я обнаружил его у одного недоверчивого коллекционера, который нехотя признался, что «Малер» моего отца висит у него на стене.

Несколько раз я безуспешно просил его показать картину папе, но, видимо, он боится, что папа может ее отобрать или что-то перерисует.

Коллекционеры ведь не выносят живых художников.

В советской Грузии особых развлечений не было, поэтому в семьях постоянно что-то придумывали такое, чтобы разнообразить монотонную советскую жизнь.

Например, моя тетя создала кукольный театр и с большим трудом, ценой больших нервов представила «Волшебную флейту», в которой участвовали ею же пошитые куклы.

Но тете не удалась половая дифференциация кукол, и никак нельзя было догадаться, кто мужчина, а кто женщина – Памина и Зарастро были похожи друг на друга, что вызывало во мне протест и возмущение.

У моего отца был друг, музыкант, сын известного грузинского композитора. У него был большой орлиный нос, волосы веником, выпирающие вперед зубы. Он считал чуть ли не греховным упоминание Караяна, и, наверное, всех, кроме Кнаппертсбуша.

И подобно дирижерам, его, похоже, раздражали дети.

Когда однажды и он попытался осуществить дилетантскую постановку «Волшебной флейты» в чьем-то старинном доме с высокими потолками, а мой папа и меня повел на премьеру (сам он расписал занавес для этой «постановки» своего друга), тот с явным неудовольствием посмотрел на меня и выговорил моему отцу:

«Мы ведь договорились не приводить детей. Болтать начинают не ко времени, зевают громко».

Я хотел было сказать, что Моцарта, вы уж извините, но я слушал еще до рождения, но воздержался, поскольку мне было шесть лет и так или иначе я считался вежливым ребенком.

А на его «Волшебной флейте» я просто уснул. Не зевая.

Мой папа всегда умел рассказывать о музыке. Оперу я полюбил по пересказам. Сюжеты он рассказывал с энтузиазмом и время от времени начинал дирижировать кисточкой.

Так он мне пересказал предпоследнюю сцену «Дона Жуана», когда на ужин к дону Жуану приходит статуя Командора. Аккорды, сопровождающие явление Командора, произвели на меня самое сильное музыкальное впечатление.

И после этого на всем, что мне попадалось, я рисовал сцену появления Командора – на листах, столе, стенах, даже на кухонной двери.

— С ума свел ребенка, уже на моей голове готов рисовать!, — ругалась бабушка с папой.

Мое коллекционирование пластинок началось именно с «Дона Жуана».

Точно помню тот день, когда начал их покупать на ярмарке на Сухом мосту.

Это случилось в мае 1992 года – по-настоящему тяжелейшее и депрессивное время. Советский Союз развалился несколько месяцев назад (что было хорошо), но именно в этот период в Тбилиси началась война между вооруженной оппозицией и сторонниками президента Грузии.

Из-за этого как-то у всех стало забываться то, чего в Грузии ждали много лет — разрушения Советского Союза и освобождения Грузии.

Страшные наступили времена — не было света, не было денег, не работал транспорт… Холод.

Не знаю, как выдержали все это мои родители. Разумеется, меня угнетало отсутствие электричества, но в отличие от родителей, я, разумеется, не тяготился мыслями, как выжить. Странно, но даже не помню, как удавалось выживать.

Если бы в то время мне было столько же лет, сколько им, я, наверное, сошел бы с ума – не вынес бы той реальности. Но они вынесли – матери, отцы, бабушки и дедушки…

Света не было никогда или, если и был, то всего несколько часов – и то в середине ночи, с двух до четырех, из-за чего активная бытовая жизнь (стирка, купание, приготовление какой-нибудь пищи, телевизор без передач) ограничивалась только этими двумя часами.

Отец мой как-то исхитрялся продавать картины (маленькие пейзажи, которые покупали эстетки-жены грузин, разбогатевших криминальным путем).

Дедушка с бывшим сослуживцем около Института охраны труда (такое абсурдное учреждение могло существовать разве что в Советском Союзе) попытался открыть что-то вроде хачапурной. Но спустя несколько месяцев прогорел и погрузился в пассивную депрессию — от радикальных изменений жизненного уклада он растерялся.

Хотя при всем этом у моего отца (спасибо Всевышнему и эстеткам-женам криминалов) всегда была возможность выдавать мне два-три лари на пластинки, которые мы старались слушать с двух до четырех утра.

Музыка была нашим убежищем.

Убежищем она служила и в советское время, когда мои родители старались дистанцироваться от советской действительности с помощью классической музыки, и более того, переселиться туда, где когда-то эта музыка была создана.

И так и происходило в то время, поскольку мои первые пластинки, купленные на Сухом мосту (естественно, не новые, но в хорошем состоянии) по нереально дешевой цене – фортепианные концерты Моцарта, фрагменты из опер Don Giovanni, Cosi fan tutte и «Риголетто» с баритоном Бастианини – уводили от тяжелой реальности.

Самыми невыносимыми для меня были моменты, когда подавали электричество, но напряжение, по непонятным причинным, оказывалось низким – то есть свет, вроде, и был, но при этом его как бы и не было.

Лампочка мерцала, телеэкран мигал, а пластинка крутилась раздражающе медленно, поскольку мощности проигрывателю из-за низкого напряжении не хватало. Поэтому темпы исполнения замедлялись более чем в пять раз, а голоса певцов походили на рычание.

«Выключи, будь человеком, мучение это, а не музыка», — говорил папа, когда мне никак не удавалось сладить с бессильным регламентированным электричеством.

Советский Союз был страной статичного времени.

Первые годы независимости запомнились мне обессиленным медлительным проигрывателем и периодом тяжелой поступи. Но все-таки поступи, а не статики.

Статика всегда вторгалась в грузинскую историю — идеологи и цензоры Российской Империи пытались многовековую грузинскую полифонию заменить имперским соло.

Точно так же, как затирали грузинские фрески на стенах древнейших церквей и закрашивали их белой краской, чтобы уничтожить историю.

В Грузии не должны были петься трехголосье «Ты – виноградник» на стихи, написанные в девятом веке царем Деметре Первым, десятки «Мравалжамиер» и многое другое, что являлось частью идентичности многоголосой Грузии.

Но звучание все-таки сохранилось.

Сохранилась и память.

Музыка для нас всегда была убежищем. И веками назад, и в 1980-е годы, когда из домов напуганных и подавленных людей нет-нет, да и начинала доноситься песня (или звуки фортепиано, характерные для старинных кварталов Тбилиси), и сегодня, когда пластинки не проигрываются замедленно.

Но, к сожалению, не самыми беспомощными людьми и сейчас движет желание ослабить или приостановить ход истории.

Хотя я не думаю, что из этого что-то получится. Немузыкальная культура никогда и никак не перекроет музыкальную.

Это я понял еще тогда, когда в возрасте минус восемь месяцев находился в животе матери и слушал двадцать первый концерт Моцарта.

Это я знаю с той самой поры.